Однако чем ближе она подходила, тем четче видела его смоляные волосы, сияющие глаза, стать.

— Где ты была?

Его голос породил эхо, еще более громкое, чем стук ее каблуков, и ее сердце заколотилось. Она попыталась списать это на игру угасающего света дня и дождь. Эта часть города, затерявшаяся в лабиринте переулков, разительно отличалась от наводненного машинами центра, в котором она провела день; здесь было тихо, и только поэтому его голос звучал угрожающе. И хотя он почему-то был зол и не хотел поделиться с ней почему, то с какой стати она должна показывать свой страх? Она не знала, как этому человеку так легко удавалось заставить ее забыться, но дальше так не пойдет. Не важно, что она чувствует, важно, как она ведет себя.

— Прошу прощения, — сказала она, улыбаясь притворно покорно. — Я надеялась, что буду дома до твоего возвращения и успею раскинуться на диване, как ожившая картина. В терпеливом ожидании, разумеется, как было велено.

Он молча наблюдал, как она вошла под арку. Она знала, что мокрая до нитки, но ее это не волновало, хоть и должно было. Дождь был теплый и словно очищал ее, пока она шла под ним по площадям Флоренции; она как будто купалась в веках и видах, представавших перед ней, и если ради этого надо было ненадолго пожертвовать своей ухоженной внешностью, что ж, так тому и быть.

— Ты выглядишь как утопленница, — сказал он, помолчав. — Что заставило тебя выйти из дома в такую погоду, да еще без зонтика?

— Не имею ни малейшего представления, — холодно ответила она, откидывая с лица мокрую прядь. — Вряд ли во всей Флоренции есть что-то, что может заинтересовать художника.

— Искусство? — Он произнес это слово так, как будто она сказала что-то на неизвестном ему языке. — Ты уверена, что именно искусство выманило тебя под дождь? Точно не что-нибудь более прозаическое?

— Возможно, человек в твоем положении не обращает внимания на существование искусства, пока не решает украсить свое жилище, — едко ответила Тристанна, — но, как ни странно, в мире есть люди, получающие удовольствие от произведений искусства, даже если они выставлены на площади для всеобщего обозрения, а не услаждают узкий круг богачей.

— Тебе придется извинить меня за то, что я не соответствую твоим высоким стандартам, — холодно сказал Никос. — В детстве у меня не было возможности научиться ценить искусство, меня больше интересовало, как выжить. Но не смею лишать тебя чувства превосходства оттого, что ты можешь мгновенно определить авторство средневековой скульптуры. Уверен, что это только одна из многих твоих способностей.

— Ты не заставишь меня переживать из-за того, что не имеет ко мне отношения! — огрызнулась Тристанна, вспыхивая от внезапно накатившего стыда. — Ты излучаешь властность, у тебя множество роскошных вещей — яхты, машины, огромные квартиры, а я должна чувствовать себя неловко из-за твоего прошлого? Несмотря на то, что ты преодолел все и теперь хвастаешься этим на каждом углу?

Его глаза блеснули, уголок рта пополз вниз.

— Ты правда думаешь, что я поверю, что ты болталась по городу под дождем и наслаждалась искусством? — спросил он после долгой, леденящей кровь паузы.

В его голосе было напряжение, которого она не понимала, да и не желала понимать, потому что не хотела утешать его, хотя он вряд ли позволил бы ей. Ей хотелось только одного — завершить свою миссию и получить свою часть наследства. Она не могла позволить себе хотеть чего-то еще.

— Мне все равно, поверишь ты или нет, — ответила она, смущенная собственными мыслями. Она подняла и беспомощно опустила плечи. — Именно так я и провела этот день.

— Зачем тебе это?

Его взгляд скользнул по ее лицу, и она вдруг испугалась, что он увидит ее скрытые желания и использует их против нее. Она отвернулась, посмотрела на улицу и скрестила руки на груди, отчасти чтобы выглядеть уверенно, отчасти чтобы взять себя в руки.

— Ты, наверно, скажешь, что любовницам не пристало такое поведение, — мягко сказала она, покачивая головой и наблюдая, как вода бежит по мостовой. — Наверно, идеальная любовница… что делает идеальная любовница? Покупает одежду, которая ей не нужна? Сидит дома и разглядывает свои волосы?

Она скорее почувствовала, чем увидела, что он почти улыбнулся. Они стояли рядом, спрятанные от дождя и наступающего вечера.

— Что-то вроде, — сказал Никос. — Она определенно не разгуливает по улицам в таком ужасном состоянии, промокшая до нитки.

Она посмотрела на него, и что-то проскочило между ними, как искра, горячее, личное, опасное и не поддающееся контролю. Тристанна заставила себя дышать глубже. «Сосчитай до десяти, — велела она себе, — не раздувай это пламя: ты сгоришь заживо, и все погибнет».

— Я только сказала, что хочу быть твоей любовницей, — медленно произнесла она и не узнала собственного голоса. — Я не говорила, что буду идеальной.

Что-то в ней обескураживало его. Может быть, ее карие глаза, умные и в то же время подозрительные. Может быть, храбро вздернутый подбородок, сообщающий, что она не собирается сдаваться так просто, хотя сам факт, что она здесь как его любовница, говорил об обратном. Может быть, ее восхитительные губы, которые ему хотелось целовать снова и снова, или ее мокрое зеленое платье, облепившее тело, — образ, который, как ему начинало казаться, будет преследовать его до конца дней.

Не важно, что у него были подозрения насчет ее сегодняшних занятий. Не встречалась ли она со своим отвратительным братом? Не получила ли она от него дальнейших указаний, в чем бы они ни состояли? От этих мыслей его охватывал гнев, не утихавший с того самого момента, когда он вернулся и обнаружил пустую квартиру. Это было нелогично, бессмысленно; она с самого начала не собиралась делать вид, что верна ему, он понял, что у нее есть свои причины предлагать ему себя, едва она взошла на борт его яхты. Он знал, зачем она ему, — с чего он взял, что она в свою очередь не использует его для своих целей?

— Нет, — медленно сказал он, отталкиваясь от стены, — назвать тебя идеальной определенно нельзя.

— В твоих устах это звучит особенно обидно.

Ему захотелось потребовать, чтобы она рассказала, какую игру ведет, что они с ее братцем задумали, как будто подобное признание что-то изменило бы, объяснило бы влечение к ней, которое постепенно переставало быть исключительно физическим, каковым ему следовало быть, и это беспокоило его. Желание овладеть ею, погрузиться в ее роскошное тело, потеряться в нежном аромате, мягкой коже и влажном жаре было вполне понятно и даже ожидаемо — как завершение его мести. Но было и еще что-то, что сводило его с ума, что остановило его на пороге ее спальни прошлой ночью, заставив ограничиться лишь холодным приказом присоединиться к нему за завтраком. Почему он так поступил? Он планировал провести ночь совсем по-другому, но его планы рухнули где-то на полпути между ее взрывом на площади и уязвленным взглядом, когда он сказал про ее стандарты. Он мог бы подумать, что ему противно от одной мысли о том, чтобы ранить ее, но это было невозможно и просто смешно: как иначе он собирается осуществить свою месть? Она словно околдовала его своими нахмуренными бровями и дерзостью, острым языком и внезапно накатившей дремотой — всем тем, что должно было полностью оттолкнуть его от нее. И оттолкнуло бы, если бы на ее месте был кто-то другой, твердо сказал он себе.

— Теперь ты сердишься на меня, — сказала Тристанна, разглядывая его лицо и хмурясь. — Не знаю, что, по-твоему, я делала сегодня…

— А чего ты не сделала? — пробормотал он, словно спрашивая себя самого, а не ее; может, так оно и было, хотя на ответ он не надеялся.

— Да ничего я не сделала! — воскликнула она.

Он вздохнул и сдался. Он положил ладонь на ее скрещенные руки и мягко потянул ее к себе. Она не стала сопротивляться; на ее лице смешались сомнение, тревога и то, что он хотел увидеть больше всего — страсть. Он потянул сильнее, чтобы она потеряла равновесие и наконец упала ему на грудь.